Postsowjetisch, postfordistisch und postkolonial: das Problem der kulturellen Übersetzung

Алексей Пензин

Постсоветское, постфордистское и постколониальное: проблема культурного перевода

1. Я бы хотел начать с истории, которую мне рассказала моя американская приятельница. Она живет в Москве три года, проводя исследование о советском конструктивизме 20-х годов. Скоро она уедет из России, и, как она сказала, напоследок ей захотелось получить еще одну порцию «русской экзотики». И вот она со своими друзьями пошла в цирк дрессированных кошек Куклачева в Москве. Представление было по своему «прекрасным» (“nice and funny”). Но неожиданно в конце представления клоун с большим красным носом сказал: «Дети, дети, спуститесь ко мне на арену!» Когда они спустились, он произнес следующую речь: «Я хочу сказать вам одну очень важную вещь о нашей родине, о России. Вы не должны стыдиться перед Америкой и Европой за свою страну. Россия сейчас – могучая страна, у нас есть нефть, газ и минералы! Запомните это, дети». «И минэралы…» – задумчиво и растерянно повторяла моя знакомая. Абсурдность контекста этой клоунской пропаганды поражает. Как его понять этот анекдот, что он значит? Это не просто сумасшедшая история или абсурд. Надеюсь, из дальнейшего мы сможем разобраться в этой истории лучше.

2. В докладе я хочу поставить общий методологический вопрос о теоретическом и культурном «переводе» современного постсоветского контекста. Под переводом здесь понимается не буквальная операция перевода с одного языка на другой, а то, что Хоми Баба (Homi Bhabha), а также другие теоретики и представители так называемых постколониальных исследований называют культурным переводом (cultural translation). Под этим подразумевается расширяющаяся практика формирования универсальных значений, общих для разных культур. Из этой критической практики исключены отношения их конфликта, гегемонии и доминирования, порождающие всевозможные стереотипы, клише и идеологемы .

3. К этой проблеме примыкает вопрос о теоретической интерпретации постсоветского опыта. Мы рассмотрим его в связи с двумя влиятельными парадигмами, описывающими глобальную современность: постколониальными исследованиями и, отчасти, теориями «постфордизма». С постфордизмом обычно связывают Запад, с постколониальным – Восток, Африку, Латинскую Америку, с постсоветским – страны, образовавшиеся на месте бывшего СССР, а также Восточный блок. Таким образом, это своего рода глобальное картирование, в котором современный мир поделен на три больших зоны. Еще в 1960-е-70-е гг. этому разделению отчасти соответствовало разделение на Первый, Второй и Третий мир. После трех ключевых событий – деколонизации, деиндустриализации и распада СССР и Восточного блока в теории и был совершен переход к трем дискурсам, о которых мы поговорим. Их отношения довольно сложные. Все три претендуют на универсальность, т.е. как мы увидим, постколониальные исследования стремятся показать постколониальный момент, присутствующий почти повсеместно (даже в США, Канаде, а теперь – в связи с миграцией – и в Европе), постфордизм (А. Негри и книга «Империя» как наиболее яркое выражение) – что постфордисткий момент присутствует в любом обществе (роль коммуникаций и нематериального труда), и даже постсоветское состояние обладает глобальным эффектом – в форме неолиберализма, который возник после ослабления сопротивления доктрине и практике «свободного рынка», которые сдерживали СССР и страны восточного блока. Т.е. речь не идет о простом географическом разделении, каждому из зон которого соответствует свой дискурс. При этом постсовесткое отличается от постколониального и постфордистского: если колониальное и фордистское маркированы однозначно негативно (жесткая дисциплинарная организация индустриального труда, колониальный захват и эксплуатация), то совесткое трудно рассматривать так же негативно («тоталитаризм», но при этом была культура 1920-х. гг., огромное влияние на западных левых интеллектуалов – Беньямин, Лукач, а также отдельные достижения социальной политики, теории и культуры в дальнейшем). Все это – вопросы, требующего дальнейшего обширного анализа.

4. Культурный перевод локальной ситуации в международный контекст, в самом деле, является сейчас колоссальной проблемой для постсоветской России, обуславливая ее регрессивную и опасную самоизоляцию. Типичная позиция, очень популярная сейчас среди многих консервативных интеллектуалов и публичных фигур в России, состоит в акценте на непереводимость, уникальность нашей ситуации, ее унаследованное отличие, что поддерживается ссылками на особую русскую «духовность», каноническую русскую литературу вроде Толстого и Достоевского и тд. Даже либеральная гуманитарная среда в России в последнее время обсуждает «различия», которые обнаруживаются между конвенциональным языком «западной» теории и постсоветской эмпирией: «…мы оперируем западными понятиями, хоть и понимаем, что в нашей жизни все устроено иначе» .

5. Однако эта идеологическая позиция, по сути, интериоризирует как раз все внешние культурные стереотипы относительно России (особая «спиритуальность», «загадочная душа», или, с другой стороны, неснимаемое и травматическое различие Восток-Запад). Ее следует критиковать, обращаясь как к непосредственной, так отдаленной интеллектуальной и политической истории. Однако мы бы хотели рассматривать эту проблему диалектически. Для этого мы переформулируем ее в терминах «сингулярности» постсоветской ситуации – как того, что сопротивляется локальному правоконсервативному дискурсу, а с другой стороны – создает проблемы и парадоксы при попытках поспешного вписывания ее в современные интернациональные теоретические языки (постколониальные исследования, теории постфордистского капитализма и тд).

6. Парадоксально, но во многих отношениях ситуация в СССР была больше переводима в общемировые интеллектуальные и культурные языки. Во времена СССР даже догматический и идеологизированный марксизм были понятен, опознаваем для мирового интеллектуального и политического сообщества (как и критика советского эксперимента). Язык марксизма был универсальным кодом, медиатором. Критика советского проекта также велась на языке марксизма. Во-первых, с точки зрения отхода от принципов ленинской политики. Во-вторых, с точки зрения теории Термидора и господства бюрократии, который были сформулированы в гетеродоксальном, хотя также марксистском, языке троцкизма. Даже либеральная критика СССР через концепции «авторитаризма» и «тоталитаризма» у наиболее проницательных наблюдателей вроде Ханны Арендт так или иначе были связаны с марксизмом (так называемым «Западным марксизмом»). Разрушение и делегитимация этого кода после распада СССР было одним из факторов, которые сделали постсоветскую ситуацию в интеллектуальной и культурной сфере почти непрозрачной для «западного» (или какого угодно) внешнего наблюдателя. Фраза из недавнего интервью известного французского философа Алена Бадью хорошо передает этот новый опыт: «… Я совершенно не понимаю современную Россию. … СССР мы знали и понимали, успели изучить и даже, скажу больше, мы в нем нуждались. Ибо то, что там происходило, помогало западным левым мыслителям, даже если они были не согласны с его идеологией. Однако уже сам факт существования Советского Союза был чрезвычайно для нас важен. А теперь, когда он разрушился, Россия превратилась в чрезвычайно загадочную страну» .

7. Дезориентация постсоветской академической среды, начавшаяся после внезапного снятия советского идеологического контроля, еще слишком велика. Сейчас она представляет собой своего рода «затерянный мир» по отношению к интернациональному сообществу. В этом мире преобладают (хотя, разумеется, есть много исключений) две спонтанно сложившихся формы «знания». С одной стороны, это некая почти мистическая и часто совершенно невменяемая эклектическая смесь различных философем и идеологем, с другой – своего рода позитивизм отдельных продвинутых специалистов, которые отказываются производить высказывания сколько-нибудь общего и критического характера. Функции критической теории как устройства «перевода», междисциплинарной коммуникации, ориентирующего теоретического горизонта даны в этих условиях пока лишь как возможность.

8. В каких теоретических языках могут быть ясно сформулированы принципы анализа и выражения культурного, социального и политического опыта, который возник после СССР? Итак, в нашем докладе мы предлагаем анализ с точки зрения трех парадигм – постколониальной, постфордистской и постсоветской (хотя последняя парадигма не обладает теоретической консистентностью и является, скорее, общим именем, отсылающим к разнообразным процессам на территории бывшего СССР и стран «восточного блока»). Все они, в разной степени и по-разному, имеют марксистский бэкграунд и генеалогию. В основном, мы сосредоточимся на постколониальной теории.

9. Напомним, что постколониальные исследования (postcolonial studies) как систематическая область исследования и общей терминологии появились в 1980-х гг., и сейчас является чрезвычайно развитой дисциплиной, особенно в англоязычном академическом мире. Одним из непосредственных предшественников постколониальных исследований был Эдвард Вади Саид с его знаменитой книгой «Ориентализм» (1978), в которой он подверг критическому анализу репрезентации «Востока» в западной культуре, рассматривая их как эффект, следствие определенной властной стратегии, связанной с историей колонизации. В своем развитии постколониальные исследования опирались на различные теоретические языки – деконструцию (в анализе культурных и идеологических отношений центра и колониальной периферии), генеалогию власти-знания М. Фуко, теорию «мироэкономики» и «периферийного капитализма» Э. Валлерстайна и тд. Они представлены работами Гаятри Спивак, Хоми Баба, Айяза Ахмада и других авторов. Если обобщить существующий между этими авторами консенсус, постколониальные культуры и общества характеризуются «напряжением между желанием автономии, и при этом реальной предысторией зависимости, между желанием автохтонности, и при этом фактом гибридности собственного происхождения под влиянием колонизации, между подражательностью (мимикрией) и оригинальностью» .

10. В интеллектуальном пространстве бывших советских республик постколониальные исследования раскрывают аномалии и парадоксы. Характерно, что как исследовательская область, а также область университетского преподавания, наиболее активно они представлены в некоторых бывших советских республиках (Украина, Белоруссия, Латвия, Эстония, Литва), где в 1980-1990 гг. остро встали вопросы национальной идентичности, причем на конфронтационной основе по отношению к бывшему «союзному центру». Здесь постколониальное состояние интерпретируется – явно или неявно – как состояние после «советской оккупации» (колонизации), которая рассматривается как репрессивное по отношению к национальным и культурным идентичностям советских республик. При этом рафинированный теоретический дискурс постколониализма, возникший в условиях анализа длительных процессов деколониазации (распад Британской империи и французских колоний после второй мировой войн