РЕЖИМ ПОЗИТИВНО&

РЕЖИМ ПОЗИТИВНОСТИ:ФИГУРЫ СОВРЕМЕННОЙ РОССИЙСКОЙ ВЛАСТИ

Одним из наиболее часто употребляемых слов современного российского политического, культурного и повседневного лексикона является слово «позитивность». Говорят о позитивных тенденциях, позитивных преобразованиях в обществе, о позитивных людях, о позитивном стиле, о позитивных шагах, о позитивных процессах, о позитивных ценностях и об устойчивом позитивном развитии. Говорят и просто о позитивности, как бы определяя этим словом основной модус нашего социального бытия.
Безусловно, слово «позитивность», наряду со словом «стабильность», является элементом официальной государственной риторики. Это речевая фигура, с которой власть обращается к обществу. Однако интересно то, что общество сегодня почти повсеместно принимает эту риторику, солидаризируется с ней и активно воспроизводит ее на всех уровнях. Социальная репрезентация отмечена знаком позитивности.
Если взять официальные СМИ, то в них явным образом доминируют «хорошие» новости. Даже если на самом деле эти новости не так уж хороши. К примеру, государственный телеканал показывает сюжет о стремительной инфляции и впадении в бедность огромного слоя населения, для которого становятся недоступными элементарные продукты питания – молоко, хлеб, масло. Затем показывают представителя партии власти, который обещает решить эту проблему и наказать виновных.
Виновные по их версии – конкретные люди, недоброжелатели, которые завышают цены. Но в целом, как заявляет ведущий программы, наблюдаются позитивные тенденции. При этом, конечно же, не приводится фактов, какие именно тенденции являются позитивными, не приводится никакой статистики.
Или другой пример из официальных СМИ. Глубокий кризис сельского хозяйства. Снова появляется представитель партии власти и обещает наказать виновных. И снова ведущий говорит об устойчивом позитивном развитии, о подъеме сельского хозяйства в целом, не приводя никаких фактических подтверждений. Таким образом новость из «плохой» становится «хорошей», вызывая у зрителя радость и чувство уверенности в завтрашнем дне.
На этом позитивном и радужном фоне в стране продолжают осуществляться жесткие неолиберальные реформы. Основные проблемы российского общества – разрыв между богатыми и бедными и зависимость экономики страны от нефтяной отрасли – постепенно усугубляются. Эта ситуация лучше всего описывается формулой Гегеля: если теория противоречит действительности, тем хуже для этой действительности. Роль «теории» в данном случае играет идеология. В последнее время слово «идеология» вновь вошло в обиход, и стоящий за ним феномен активизируется как на институциональном, так и на бытовом уровне.
Идеология изобретается, формируется методом проб и ошибок. Роль идеологов начинают играть интеллектуалы, большинство из которых раньше занимало сугубо критическую позицию по отношению к власти. Благодаря захвату публичной сферы власть в стране легитимирует себя и получает мощную поддержку со стороны граждан.
Протестные движения все больше вытесняются на периферию, оппозиция теряет своих сторонников и начинает приобретать в глазах большинства образ «врагов России» или «прислужников Запада». Критически настроенная интеллигенция стремительно теряет свой авторитет.
В данном сообщении я попытаюсь предложить свою интерпретацию того, как и почему это происходит. Сразу оговорюсь: я не согласна с тем большинством аналитиков и публицистов, которые усматривают причины всего происходящего в специфике российской ситуации.
Так, например, я не согласна с либеральными исследователями, которые объясняют рост авторитарных тенденций в обществе особенностями русского менталитета, или с патриотами, которые апеллируют к уникальности российской истории. И те, и другие, по сути, исходят из того, что «умом Россию не понять», и оттого эмоции и ценностные суждения часто преобладают над аналитикой. Я полагаю, напротив, что умом Россию понять и можно, и нужно.
Конечно, Россия по-своему уникальна, как уникальна и любая другая страна, однако власть – это универсальный феномен, и я настаиваю на том, что этот феномен поддается универсальным моделям анализа и описания. Меня интересует именно преломление этих моделей в нашей локальной ситуации. Я буду обращаться к идущему от Гегеля спору между Жоржем Батаем и Александром Кожевым по поводу Конца истории. Содержание этой философской полемики, имевшей место более 80 лет назад, на мой взгляд, крайне актуально здесь и сейчас.
Для начала коротко перескажу, в чем она заключалась. В тридцатых годах XX века, комментируя «Феноменологию духа» Гегеля, Александр Кожев утверждал, что негативность, воля отрицать налично данное бытие, сделала животное человеком. Она же в ходе истории делала рабов господами, поддерживая в человечестве болезненную напряженность борьбы за признание.
Честолюбивое существо, готовое идти до конца в своем агрессивном неприятии всего, что ограничивало его свободу, строило и разрушало государства, метаясь от революции к террору и обратно. Оно победило, утверждал Кожев, и его окончательная победа положила конец негативности в той мере, в какой цель истории – то есть учреждение власти, пользующейся всеобщим признанием – была достигнута.
Такова теория Кожева, который заявил, что история закончилась и установилось тотальное гомогенное государство, где абсолютная власть совпадает с абсолютным знанием. Это знание, которое никто уже не сумеет оспорить или опровергнуть, потому что оно вобрало в себя всю бесконечность ошибок и таким образом пришло к абсолютной истине.
Кожев признавал конец истории как факт. Однако он колебался между несколькими версиями локализации начала этого конца, точки безвременья, которая теперь будет лишь расширяться до бесконечности в пространстве. Сначала он полагал, что такой точкой является сталинское государство, затем – либеральная демократия американского типа. Безмятежное потребление казалось ему возвратом человека в животное состояние, но возвратом не простым, а таким, при котором первоначальная зависимость от природы преодолена за счет обретенного в борьбе богатства материального мира.
Однако в 1959 году, посетив Японию и в очередной раз пересмотрев свои взгляды, философ понял, что человек, даже отказавшись от идеи преобразования мира, не станет снова животным, если из чистого снобизма и вне каких бы то ни было субъективных претензий он способен даже лишить себя жизни, как по традиции это делали японцы.
Кожев пришел к выводу, что человек останется, просто его негативность, заставлявшая людей изменять мир, будет снята позитивностью чистой формы, освобожденной от содержания. Поэтому перспектива конца истории, решил Кожев, заключается в медленной, но верной «“японизации” западных людей (включая русских)» (Введение в чтение Гегеля). Под японизацией он имел в виду именно это внимание к форме в противовес содержательному и субъективному, которое всегда интересовало людей западной, европейской культуры.
Сегодня нам следовало бы согласиться, что гегелевская тотальность находит свое воплощение прежде всего в образах капиталистической глобализации. И неважен ее реальный или воображаемый геополитический исток: главенство формы, товарной формы, подчиняет себе чувственное восприятие, подчиняет пространство и время.
Нам следовало бы с этим согласиться, если бы правый философ Александр Кожев был прав, и если бы история закончилась. Однако уже в 1937 году в ответ на изложение своей теории он получил возражение от Жоржа Батая. Это возражение казалось крайне невнятным.
Если история закончилась, то что тогда делать с негативностью, с моей собственной, живой негативностью, которая становится ненужной в финальной точке, перекрывающей возможность всякого действия? – спрашивал Батай. Ведь я как человеческое существо не перестаю быть этой негативностью? В письме «Х, руководителю семинара по Гегелю», он назвал такую негативность «безработной»:

«Если действие (“делание”) есть – как говорит Гегель – негативность, тогда встает вопрос, исчезает ли негативность того, кому “больше нечего делать”, или сохраняется в состоянии “безработной негативности”: лично я склоняюсь только к одному решению, поскольку сам я и есть именно “безработная негативность” (я не смог бы определить себя точнее) Воображаю, что моя жизнь – или ее провал, или, лучше, зияющая рана моей жизни – сама по себе образует опровержение замкнутой системы Гегеля» (Письмо к Х, руководителю семинара по Гегелю).

Безработная негативность, продолжал Батай, будет, конечно, искать выхода в искусстве. Но тогда она будет объективирована в произведении и станет признанной негативностью, то есть пустой формой без реального негативного содержания. Я бы вновь уточнила, что эта пустая форма – форма товара.
А поскольку негативность оказывается объективированной в такой форме, постольку выхода у нее на самом деле нет. Ведь человек конца истории знает, что «…ничто отныне не может быть отвергнуто», и поэтому «негативность перед ним как стена». Если история закончена, то у нее печальный конец: признание поражения.
В более поздних работах, продолжая думать на эту тему, Батай писал, что история не закончится до тех пор, пока не будет устранено неравенство. А неравенство как раз и идет от негативности человека, утверждающего себя в своем человеческом достоинстве через отрицание всего нечеловеческого и недостойного. Человеческое же достоинство распределяется между людьми неравным образом и вершиной его является суверенность.
В принципе, суверенность, по мысли Батая, есть во внутреннем опыте каждого человека. Даже самое ничтожное из человеческих существ может отрицать в себе раба, отрицать в себе природу, с необходимостью подчиняющую его необходимости подчиняться. Это происходит, например, тогда, когда человек, забывшись, предастся разгулу и праздному расточительству, таким образом выражая свой бунт против существующего порядка.
Однако человек желает видеть суверенность перед собой. Он ищет вовне блистательную форму суверенности, которая приводила бы его в восхищение. Ему нужен субъект-суверен, который принял бы на себя величие, встав над вещами.
Человек и сам мог бы стать таким субъектом, если бы ему не захотелось спокойно побыть вещью. Он отчуждает свою суверенность в пользу другого – правителя или властителя, и доверяет ему власть над собой. Так, по Батаю, возникает архаический и феодальный институт суверенности. Естественное стремление человека к свободе и независимости парадоксальным образом порождает фигуру суверена, который представляет собой воплощение полноты власти.
Однако не стоит смешивать, говорил Батай, суверенность и власть. Власть по отношению к суверенности остается такой же потенциальностью, как электричество по отношению к вспышке света. Если руководитель, управляющий или иной представитель власти действует, используя свою власть предположительно в благих целях, то суверен демонстративно наслаждается роскошным бездельем, вызывая всеобщий восторг.
Реальная власть всегда остается в тени, когда как суверенность как бы освещена ярки